Как будто нимб над головой
И белые крылья за спиной
Глаза - кристальной чистоты,
Большое сердце там в груди.
Небесный ангел в облаках
И сладок запах на устах..

И черствый нрав,
И дерзкий взгяд,
И разум дьявольски богат
Как будто стервочка в себе
И жаркий пыл, глаза в огне...

...И вот в послевоенной тишине
к себе прислушалась наедине.
. . . . . . . . . .
Какое сердце стало у меня,
сама не знаю — лучше или хуже:
не отогреть у мирного огня,
не остудить на самой лютой стуже.

И в черный час зажженные войною
затем, чтобы не гаснуть, не стихать,
неженские созвездья надо мною,
неженский ямб в черствеющих стихах...

...И даже тем, кто все хотел бы сгладить
в зеркальной, робкой памяти людей,
не дам забыть, как падал ленинградец
на желтый снег пустынных площадей.

И как стволы, поднявшиеся рядом,
сплетают корни в душной глубине
и слили кроны в чистой вышине,
даря прохожим мощную прохладу,—
так скорбь и счастие живут во мне —
единым корнем — в муке Ленинграда,
единой кроною — в грядущем дне.

И все неукротимей год от года
к неистовству зенита своего
растет свобода сердца моего —
единственная на земле свобода.

Я счастья у других не крал,
Оно катилось мне навстречу.
Теперь живу и не перечу
Судьбе, хоть судьбами играл.

Я стольких женщин разлюбил
За то, что был влюблён, не больше.
Не потому ль был часто брошен,
О чём, конечно, не забыл.

Я испытал нужду и бедность,
Ложь и предательство людей,
Измену женщин, страх в воде,
Но ощутил любовь и верность.

И что теперь мне остаётся?
Узнать про искренность детей,
Без них не пьётся, не поётся,
И ждёшь, как дорогих гостей.

Останется седая старость,
Где трудно выжить одному,
Там каждодневная усталость
И маета в пустом дому.

Прости, Господь, и пронеси
Ту чашу, что испить не смею.
И душу грешную спаси,
Ведь жить иначе не умею.